Неточные совпадения
«Что-нибудь еще
в этом роде», сказал он себе желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма была от жены. Подпись ее синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему
в глаза. «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее», прочел он. Он презрительно улыбнулся и
бросил телеграмму. Что это был обман и хитрость,
в этом, как ему казалось
в первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и
бросил кверху: дыхание у всех остановилось; все
глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно;
в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок… осечка!
Бросив лопату, он сел к низкому хворостяному забору и посадил девочку на колени. Страшно усталая, она пыталась еще прибавить кое-какие подробности, но жара, волнение и слабость клонили ее
в сон.
Глаза ее слипались, голова опустилась на твердое отцовское плечо, мгновение — и она унеслась бы
в страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением, Ассоль села прямо, с закрытыми
глазами и, упираясь кулачками
в жилет Лонгрена, громко сказала...
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы
бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени.
В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же,
в тот же миг она все поняла.
В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, эта минута…
И выхватив у Сони бумажку, Катерина Ивановна скомкала ее
в руках и
бросила наотмашь прямо
в лицо Лужина. Катышек попал
в глаз и отскочил на пол. Амалия Ивановна бросилась поднимать деньги. Петр Петрович рассердился.
Он
бросил скамейку и пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то,
в углу,
в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и он пошел куда
глаза глядят.
Карандышев. Да, это смешно… Я смешной человек… Я знаю сам, что я смешной человек. Да разве людей казнят за то, что они смешны? Я смешон — ну, смейся надо мной, смейся
в глаза! Приходите ко мне обедать, пейте мое вино и ругайтесь, смейтесь надо мной — я того стою. Но разломать грудь у смешного человека, вырвать сердце,
бросить под ноги и растоптать его! Ох, ох! Как мне жить! Как мне жить!
Когда Клим, с ножом
в руке, подошел вплоть к ней, он увидал
в сумраке, что широко открытые
глаза ее налиты страхом и блестят фосфорически, точно
глаза кошки. Он, тоже до испуга удивленный ею,
бросил нож, обнял ее, увел
в столовую, и там все объяснилось очень просто: Варвара плохо спала, поздно встала, выкупавшись, прилегла на кушетке
в ванной, задремала, и ей приснилось что-то страшное.
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы;
глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он
бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и пил содовую воду, подливая
в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Самгина сильно толкнули; это китаец, выкатив
глаза, облизывая губы, пробивался к буфету. Самгин пошел за ним, посмотрел, как торопливо, жадно китаец выпил стакан остывшего чая и,
бросив на блюдо бутербродов грязную рублевую бумажку, снова побежал
в залу. Успокоившийся писатель, наливая пиво
в стакан, внушал человеку
в голубом кафтане...
…Самгин сел к столу и начал писать, заказав слуге бутылку вина. Он не слышал, как Попов стучал
в дверь, и поднял голову, когда дверь открылась. Размашисто
бросив шляпу на стул, отирая платком отсыревшее лицо, Попов шел к столу, выкатив
глаза, сверкая зубами.
Вином от нее не пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он думал о ней и о себе на концерте. Восторг ее был неприятен. А она пересела на колени к нему, сняла очки и,
бросив их на стол, заглянула
в глаза.
Он закрыл
глаза, и, утонув
в темных ямах, они сделали лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с лицом клоуна, с метлой
в руках. Он
бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
Лидия присела на стул,
бросив зонт на диван; ее смуглое, очень истощенное лицо растерянно улыбалось,
в глазах ее Клим видел искреннее изумление.
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа
в одной руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел
в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых
глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол,
бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
С трудом отстегнув ремень ноющей рукой, он
бросил его
в воду, — Борис поймал конец ремня, потянул его и легко подвинул Клима по льду ближе к воде, — Клим, взвизгнув, закрыл
глаза и выпустил из руки ремень.
— Не шали, — сухо сказал он, жмурясь, как будто луч солнца попал
в глаза его; Дронов небрежно
бросил пресс на стол, а Клим, стараясь говорить равнодушно, спросил...
«Да, вот и меня так же», — неотвязно вертелась одна и та же мысль,
в одних и тех же словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно
бросал в могилу мерзлые комья земли, а Орехова
бросила один, — но большой. Дронов стоял, сунув шапку под мышку, руки
в карманы пальто, и красными
глазами смотрел под ноги себе.
— Он всегда о людях говорил серьезно, а о себе — шутя, — она, порывисто вставая,
бросив скомканный платок на пол, ушла
в соседнюю комнату, с визгом выдвинула там какой-то ящик, на пол упала связка ключей, — Самгину почудилось, что Лютов вздрогнул, даже приоткрыл
глаза.
Она показалась Обломову
в блеске,
в сиянии, когда говорила это.
Глаза у ней сияли таким торжеством любви, сознанием своей силы; на щеках рдели два розовые пятна. И он, он был причиной этого! Движением своего честного сердца он
бросил ей
в душу этот огонь, эту игру, этот блеск.
— Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на француза, да я не понял тогда… мне
в голову не приходило… — Он замолчал. — А если он
бросит ее? — почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и
в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. — Может быть, она вспомнит… может быть…
Она
бросила беглый взгляд на лицо, на костюм Райского, и потом лукаво и смело глядела ему прямо
в глаза.
Щека ее была у его щеки, и ему надо было удерживать дыхание, чтобы не дышать на нее. Он устал от этого напряженного положения, и даже его немного
бросило в пот. Он не спускал
глаз с нее.
«Нет! — говорил он, стараясь не глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко открытых
глаз, — момент настал,
брошу камень
в эту холодную, бессердечную статую…»
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и
бросила ему
в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела
глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
Она положила перо, склонила опять голову
в ладони, закрыла
глаза, собираясь с мыслями. Но мысли не вязались, путались, мешала тоска, биение сердца. Она прикладывала руку к груди, как будто хотела унять боль, опять бралась за перо, за бумагу и через минуту
бросала.
А у Веры именно такие
глаза: она
бросит всего один взгляд на толпу,
в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку
в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы
в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как
глаза.
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку,
бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала
в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению,
глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
Он рисует
глаза кое-как, но заботится лишь о том, чтобы
в них повторились учительские точки, чтоб они смотрели точно живые. А не удастся, он
бросит все, уныло облокотится на стол, склонит на локоть голову и оседлает своего любимого коня, фантазию, или конь оседлает его, и мчится он
в пространстве, среди своих миров и образов.
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к столу, но
в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и
бросила в угол за занавес, на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то
глазами по стульям, на диване — и, не найдя, что ей нужно, села на стул, по-видимому,
в изнеможении.
Где я, о, где я, друзья мои? Куда
бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного лета? Я под экватором, под отвесными лучами солнца, на меже Индии и Китая,
в царстве вечного, беспощадно-знойного лета.
Глаз, привыкший к необозримым полям ржи, видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда
бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти
в сестры милосердия. Я закрываю
глаза, думаю и мечтаю, и
в эти минуты я чувствую
в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
— Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорович, — твердо опроверг Трифон Борисович, —
бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами, может, показали бы, скольким от вас поживились. Сам я
в руках у вас тогда сумму видел — считать не считал, вы мне не давали, это справедливо, а на
глаз, помню, многим больше было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить…
Вековые дубы, могучие кедры, черная береза, клен, аралия, ель, тополь, граб, пихта, лиственница и тис росли здесь
в живописном беспорядке. Что-то особенное было
в этом лесу. Внизу, под деревьями, царил полумрак. Дерсу шел медленно и, по обыкновению, внимательно смотрел себе под ноги. Вдруг он остановился и, не спуская
глаз с какого-то предмета, стал снимать котомку, положил на землю ружье и сошки,
бросил топор, затем лег на землю ничком и начал кого-то о чем-то просить.
Но что же ждало его
в этой дали? Испания, вырезываемая Наполеоном, одичалая Греция, всеобщее воскрешение всех смердящих Лазарей после 1814 года; от них нельзя было спастись ни
в Равенне, ни
в Диодати. Байрон не мог удовлетвориться по-немецки теориями sub specie aeterriitatis, [с точки зрения вечности (лат.).] ни по-французски политической болтовней, и он сломился, но сломился, как грозный Титан,
бросая людям
в глаза свое презрение, не золотя пилюли.
…
В Москву я из деревни приехал
в Великий пост; снег почти сошел, полозья режут по камням, фонари тускло отсвечиваются
в темных лужах, и пристяжная
бросает прямо
в лицо мороженую грязь огромными кусками. А ведь престранное дело:
в Москве только что весна установится, дней пять пройдут сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят
в глаза, першит, и полицмейстер, стоя озабоченно на дрожках, показывает с неудовольствием на пыль — а полицейские суетятся и посыпают каким-то толченым кирпичом от пыли!»
И, обиженный неблагодарностью своего друга, он нюхал с гневом табак и
бросал Макбету
в нос, что оставалось на пальцах, после чего тот чихал, ужасно неловко лапой снимал с
глаз табак, попавший
в нос, и, с полным негодованием оставляя залавок, царапал дверь; Бакай ему отворял ее со словами «мерзавец!» и давал ему ногой толчок. Тут обыкновенно возвращались мальчики, и он принимался ковырять масло.
Васька лежит, растянувшись на боку, жмурит
глаза и тихо мурлычет. Он даже оправдываться
в взводимом на него обвинении не хочет. Дедушка отрывает у копченой селедки плавательное перо и
бросает его коту. Но Васька не обращает никакого внимания на подачку.
Ну что же, разлюбил,
бросил ее, а как же детей не жаль, как не стыдно будет им-то
в глаза смотреть?..
Не раздеваясь,
бросив клетки, я выскочил
в сени, наткнулся на деда; он схватил меня за плечо, заглянул
в лицо мне дикими
глазами и, с трудом проглотив что-то, сказал хрипло...
Когда он
бросил на меня свой орлиный взгляд, мои
глаза, должно быть, сверкнули
в ответ ему: «Voilà un garçon bien eveillé! Qui est ton père?».
Да разве можно, любя девушку, так унизить ее пред ее же соперницей,
бросить ее для другой,
в глазах той же другой, после того как уже сами сделали ей честное предложение… а ведь вы сделали ей предложение, вы высказали ей это при родителях и при сестрах!
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал:
в яму
бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из
глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она
в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
Лизу теперь
бросило на работу: благо,
глаза хорошо служили. Она не покидала иголки целый день и только вечером гуляла и читала
в постели. Не только трудно было найти швею прилежнее ее, но далеко не всякая из швей могла сравниться с нею и
в искусстве.
Сидит она, сидит
в своей комнате, заставляя горничную читать чуть не по складам,
бросит и сама возьмется; прочитает полчаса,
глаза болят, она и сойдет вниз.
Ей ничего не стоит ударить гостя по лицу или
бросить ему
в глаза стакан, наполненный вином, опрокинуть лампу, обругать хозяйку.
Теперь он был вторым номером. Наклоняясь ритмически вниз, он, не глядя, принимал
в обе руки холодный, упругий, тяжелый арбуз, раскачивал его вправо и, тоже почти не глядя или глядя только краем
глаза, швырял его вниз и сейчас же опять нагибался за следующим арбузом. И ухо его улавливало
в это время, как чмок-чмок… чмок-чмок… шлепались
в руках пойманные арбузы, и тотчас же нагибался вниз и опять
бросал, с шумом выдыхая из себя воздух — гхе… гхе…
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не
бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Произнося последние слова, она
бросала выразительные взгляды на тетушку Татьяну Степановну, которая краснела и потупляла
глаза и лицо
в тарелку.
И точно, что — отдери он тогда меня, как хотелось ему того, я бы — хоть
бросай свое дело; потому, как я спрошу после того с какого-нибудь подчиненного своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, — он мне прямо
в глаза бухнет: «Ты сам — сеченый!».